Хочу привести пример такого события, экстремальной жизненной ситуации, в которой взаимодействие с Другим заложило основы экзистенциального мировосприятия личности. Этот случай из практики произошел во время работы обучающего семинара по глубинной психологии, после лекции, на которой обсуждалась лакановская трактовка симптома и фантазма. Анализ в качестве ко-терапевтов проводили две участницы семинара, а я сопровождала терапию супервизорским комментарием.
Клиентка (назову ее Айше) - молодая женщина лет двадцати пяти. Свою проблему она сформулировала как систематические трудности в чтении выразительных мимических реакций при общении с незнакомыми людьми. Если малознакомый значимый человек (преподаватель вуза, руководитель) в разговоре с Айше проявляет живую мимику, то она сразу теряется, испытывает речевые затруднения и переживает сильный страх. Сама клиентка рассказывает об этом так (сохранены авторские особенности речи - слегка неправильный русский язык):
Айше: Я ничего не понимаю. Если человек говорит, волнуется, хмурит брови или смотрит на меня - очень боюсь, от страха забываю, что надо сказать. Даже если учила и все знаю, я думаю, он сердится. Даже необязательно, чтобы кричал - если смотрит строго и молчит, тоже страшно. А когда задает вопросы - я их совсем не понимаю, боюсь переспросить, даже посмотреть на человека.
После пятиминутного обсуждения проблемы и нескольких попыток разъяснить Айше, что в такой ситуации нечего бояться, она рассказала следующую историю:
Айше: Когда мне было 4 года, однажды вечером, когда уже темнело, я шла мимо разрушенных домов, и один человек (это был молодой парень, высокий, с черными волосами) сказал мне: "Пойдем, я тебе что-то покажу". Я не хотела, но он взял меня за руку и завел в полутемный подвал. Там плохо пахло, а на стенах были какие-то рисунки. Этот парень говорит: "Посмотри!", но было плохо видно. А потом он сказал: "Я хочу, чтобы ты плакала, мне нравится, когда дети плачут". А я сказала: "Не буду плакать", и тогда он стал меня пугать. Начал что-то быстро и громко говорить, кричал, смотрел на меня. Я видела его лицо, очень боялась, но все равно не заплакала. Тогда он схватил меня за волосы и ударил об стенку, но я решила, что не буду плакать, и не плакала. Я понимала, что он нарочно пугал - то смеялся, то кричал на меня. А потом достал из кармана нож или бритву, что-то блестящее, было плохо видно, и стал резать себе лицо и руки. Кажется, разрезал бровь или веко {показывает на себе), сделал порез на щеке, а потом разрезал на руке вену, потекла кровь, и он этой кровью пытался рисовать на стене что-то. Я тогда поняла, что эти картины нарисованы кровью, и запах тоже крови. Он упал, закричал, попытался встать, а я убежала, сильно испугалась. Родителям ничего не сказала, сказала, что упала на лестнице в темноте, они меня поругали, чтоб я вечером не ходила, где не надо. Я после этого несколько лет плохо говорила по-русски, но случай на всю жизнь запомнила. Вот, например, я совсем не ем мясо, не могу даже смотреть на сырое мясо, потому что в нем кровь. Я потом, когда выросла (мне лет 14 было), стала нарочно ходить вечером одна, надеялась его встретить. Потому что боялась, что он там умер, в подвале, из-за этого. Я стала интересоваться абстрактной живописью, всегда на выставки хожу, читаю о ней книги. Те картины на стенах, мне кажется, были абстрактными. Случай этот я никому никогда не рассказывала, сама пыталась понять. После школы пошла санитаркой в операционную, хотела понять, как хирург режет человека и все равно добро делает. Хотя и крови боялась, но работала почти год. (Пауза). (Явно Айше пытается высказать связь между детской травмой и своей нынешней жизнью). Я из-за этого с людьми теперь почти не спорю и не ссорюсь, никогда другого человека не обвиняю, а хочу его понять. Вот недавно мы с подругой разговаривали, она на меня обиделась, потому что не поняла. А я на нее обиделась, что она не понимает. И сразу почувствовала себя виноватой, понимаете? Я очень хочу людей понять, поэтому пошла на психологию. И мне трудно, когда я человека не понимаю, страшно. Такая проблема у меня.
Во время рассказа Айше стояла абсолютная тишина, все напряженно слушали и сопереживали. ("Создалось впечатление, как будто пересказывается фильм гениального режиссера", - говорили позже участники семинара). Экзистенциальный статус ситуации был столь очевидным, что начинающие ко-терапевты в своем стремлении помочь забыли о привычных опасениях, связанных с недостаточным уровнем собственных психотерапевтических навыков и умений. Они сразу попытались прояснить связь между непониманием маленькой Айше действий маньяка и актуальной проблемой взрослой женщины.
В ходе работы стало понятно, что Айше идентифицирует выразительную мимику незнакомого собеседника с угрожающим поведением маньяка, гримасы и крик которого навсегда "впечатались" в опыт клиентки, образовав специфическую матрицу, структурирующую сложности межличностного взаимодействия. Одна из ко-терапевтов, мать двоих маленьких детей, заняла непримиримую осуждающую позицию, в рамках которой пыталась жалеть и утешать Айше, резко критикуя поведение парня, "по вине которого произошел весь этот ужас".
Не отрицая ужасный и травмирующий характер эпизода, Айше воспротивилась идее виновности маньяка. В ходе диалога с первым ко-терапевтом стало очевидно, что виноватой она считает себя, и вина эта носит экзистенциальный характер, поскольку Айше в течение жизни много раз пыталась искупить ее и пришла к убеждению, что искупление невозможно. Одновременно стало понятно, почему сам рассказ о случившемся имел столь выраженный катартический эффект. Вот фрагменты этого диалога:

Т (терапевт): Айше, Вы понимаете, что он, возможно, хотел убить Вас?
Айше: Не знаю. Я потом, когда выросла, много думала - зачем он меня позвал в этот подвал? Может быть, если бы я посмотрела на те картины, он бы не стал себя резать. Я очень хотела его встретить, потому что боялась, что он умер там, в подвале, из-за меня. Столько крови...
Т: Ведь Вы испугались, особенно когда он достал нож. Он мог Вас зарезать, изнасиловать - все, что угодно, может сделать ненормальный человек с маленькой девочкой.
Айше: Но он порезал себя, потому что я его не поняла, даже не захотела посмотреть. Эти картины были для него очень важными, он специально искал, кто может их понять. Наверное, поэтому он позвал маленькую девочку, что его взрослые не понимали. Он надеялся - может, дети поймут.
Т: А зачем он заставлял Вас плакать?
Айше: Он сам заплакал, когда упал. Я только потом поняла, что он рисовал эти картины своей кровью и плакал, что они никому не интересны, никому не нужны. Я бы хотела иметь у себя дома абстрактные картины. Просила одну свою подругу, художницу, нарисовать так. Я бы купила такую картину за любые деньги, не пожалела бы.

Второй ко-терапевт пытался проверить догадку о том, не связан ли страх в общении у взрослой Айше с ужасом, испытанным ею в детстве:
Т: Ты тогда сильно испугалась, когда он кричал и делал гримасы. Поэтому и сейчас боишься, когда собеседник жестикулирует и громко говорит?
Айше: Да, и теперь я боюсь, если человек, мужчина, высокого роста и с черными волосами. Я долго привыкнуть не могу, должно пройти полгода, год, пока не привыкну.
Т: То есть ты боишься собеседников и черноволосых мужчин, как того маньяка? Боишься, что они могут причинить тебе вред?
Айше: Нет. Я сейчас расскажу, как на самом деле. Я не боюсь, что он мне плохо сделает, я боюсь, что его не пойму. Я в детстве много думала, что с тем художником потом стало. Я не боялась, что он меня убьет, а что он сам умрет. Поэтому ходила вечером, хотела его встретить, увидеть, что он живой. И сейчас не человека боюсь, а что не пойму, как тогда, в детстве. Из-за этого может очень плохо быть людям. Я всегда хочу понять, потому что это самое плохое - когда человека не понимают.
Терапевт в замешательстве обращается к супервизору и группе:
Т: Я сама ничего не могу понять. Такое ощущение, что Айше этого маньяка не боится, а жалеет. Как будто она даже сейчас не понимает, чем все могло кончиться. (Подключается второй ко-терапевт): А какое описывает виктимное поведение! В четырнадцать лет ходила по вечерам одна, надеясь встретить маньяка.
Айше: Его никто не понимал, не хотели смотреть его картины, поэтому он стал таким. Конечно, мне его жалко. Он себя так ужасно порезал, а я никому тогда не сказала. Если бы рассказала, могли бы его спасти. Пусть даже в тюрьму посадили, но человек бы живой остался. Я понимаю, что маленькая не виновата была, и все равно знаю, что виновата. Я боялась, что родители будут ругать, а он, может, умер там, в подвале.
Догадка ко-терапевтов о том, что причиной проблемы клиентки является бессознательный страх, пережитый в детстве, оказалась не совсем верной. Привычные психоаналитические представления о вытеснении, проекции неосознанного и непроработанного страха мешали понять экзистенциальную природу вины, испытываемой Айше, и вторичности чувства страха, связанного с этой виной и обусловленного ею. Супервизор мог бы дать более точную интерпретацию, однако тут возникла еще одна проблема, связанная с обучающим характером работы семинара.
Дело в том, что в качестве ко-терапевтов на сей раз выступали студенты с высокой тревожностью по поводу своих терапевтических способностей и умений. Если бы я сама продолжила работу с клиенткой, ко-терапевты восприняли бы это не просто как неудачу, но, скорее всего, как полный крах собственных усилий. В то же время успех в оказании помощи Айше рассматривался бы ими как незаурядное достижение. Он мог стать настоящей инициацией, и не только для двух участников, но для всей группы, большинство членов которой поглядывало на меня, ожидая вмешательства "настоящего профессионала". Напряжение, и без того высокое, все возрастало. Поэтому я поступила так:
С (супервизор): Давайте попробуем разобраться в подлинной природе проблемы, а также в том, как эта природа связана с ситуацией терапии. Айше не понимает выразительной мимики, в детстве она не поняла картин и поведения высокого черноволосого парня. Ко-терапевты не понимают ее восприятия травмирующего эпизода и поэтому не понимают, как помочь Айше. Если Айше поймет их трудности, терапевты поймут, в чем заключается помощь. И тогда будут решены сразу две проблемы: та, о которой рассказывает Айше, и проблема самих терапевтов - они станут более уверенными в своих профессиональных возможностях.
Таким образом, перед ко-терапевтами встала та же проблема экзистенциального понимания, которую пыталась решать в течение жизни их клиентка. Именно страх не понять другого человека, экзистенциальная вина перед "художником" (Айше не случайно называет его так), а не страх перед маньяком, страх насилия, лежит в основе трудностей клиентки. Этот страх преобразован теперь в задачу объяснить другому свой внутренний мир, глубинную природу переживаний. Терапевты знают, что если они поймут Айше, то тем самым поймут, что делать дальше и преодолеют свой собственный страх непонимания операциональной стороны психотерапевтического воздействия.
Посовещавшись, ко-терапевты (соответственно первый обозначен ПТ, и второй - ВТ) пробуют снова:
ВТ: Мы не можем понять чего-то очень для тебя важного, Айше, хотя и очень стараемся. Что-то от нас ускользает.
ПТ: Что-то важное для Вас, а для нас, наверное, второстепенное, я так думаю.
ВТ: Что было самым важным тогда, в детстве?
Айше: Эти картины на стенах. Если бы я их посмотрела, все, может быть, было бы по-другому.
С (обращаясь к ко-терапевтам): А для Вас что в рассказе Айше самое важное, самое главное?
ПТ: Ну, сам рассказ... он такой, мороз по коже. ВТ: Не каждый клиент переживает в детстве эпизод встречи с маньяком.
С: Для Айши этот страшный эпизод - встреча с художником, а для большинства присутствующих - рассказ о встрече с маньяком. Продумайте, почему возникло такое отличие?
Оба терапевта, наконец, понимают Айше и ее видение ситуации:
ВТ: Ты не виновата, что не рассмотрела картины тогда! Любой четырехлетний ребенок просто испугался бы, и все.
ПТ: Да и что можно понять в абстрактной картине в четыре года!
ВТ: Раз ты не поняла тогда, то сейчас ты как бы запрещаешь себе понимать мимику - из-за того, что в детстве мимика этого парня помешала тебе понять его картины.

ПТ: Но сейчас Вы это поняли? Вы согласны с нами?
Айше: Да, наверное.
ПТ: Если Вы сейчас поняли, что в детстве были ни в чем не виноваты, то, значит, Вы поняли все, чего не понимали раньше в этой ситуации - и тогда, в детстве, и сейчас, когда о ней думали.
ВТ: Теперь ты поняла все про ту встречу - и можешь не бояться больше. Можешь не бояться, а понимать!
Заключительные слова клиентки показывают, что смоделированное ко-терапевтами разрешение (проблемы) через понимание (происшедшего в детстве) есть действительно разрешение понимать:
Айше: Я думаю так, что теперь понятно. Я не могла об этом случае никому рассказать - боялась, что меня не поймут, осудят. То есть что другие люди будут как я тогда - не захотят прислушаться ко мне, присмотреться. Но если люди меня не поняли - они не виноваты, я не стану сердиться. И я не виновата, если кого-нибудь не пойму. Просто надо стараться больше понимать, и не осуждать никого, если не получается.
ВТ: Когда я поняла Айше, я не только поняла, в чем ее проблема, но и в чем моя тоже. Так что мы квиты - она помогла мне, а я ей.
ПТ: Ее проблема решилась, когда она поняла, что мы ее поняли. Теперь она сможет понимать и дальше.
Айше: Да, я согласна. Все правильно, спасибо большое.
Анализируя этот случай, можно выделить два взаимосвязанных между собой аспекта, над которыми стоит поразмышлять. Первый - способ взаимодействия Айше с парнем, которого она называет художником, и второй - способ переработки детской травмы. Начну со второго как более наглядного и лучше отраженного в ходе терапевтической работы. Айше восприняла и поняла встреченного субъекта как экзистенциального Другого, она не стала (или не смогла) маркировать его в качестве маньяка, насильника, психопата. Поведение черноволосого юноши можно рассматривать как адресное. Айше - адресат, получившие своеобразное послание от Другого, означенного как художник. Девочка, хотя и была сильно испугана, пыталась понять странного человека. Экзистенциальная природа понимания проявилась в том, что для Айше ведущими концептами, организовавшими восприятие Другого, стали одиночество творца, трагизм непризнания, скорбь. Вполне возможно, что окажись на ее месте человек, воспринявший ситуацию как эпизод встречи с маньяком, последняя закончилась бы намного хуже. Ко-терапевты правильно рассматривали основную проблему Айше (непонимание мимики) как результат переработки детской травмы. Они ошиблись лишь в понимании того, какая это травма - ущерб, но ущерб, нанесенный себе (а не другим). Другие не поняты, а не неправые. Когда стало понятно, то наступил момент утверждения экзистенциального статуса себя как способной к пониманию Другого. И действительно, Айше в общении очень эмпатична, человечна, стремится понять людей, встав на их точку зрения. Она производит впечатление совсем не эгоистичного человека, а человека доброго и участливого.
Удивительно, что к экзистенциальному пониманию оказалась способна маленькая четырехлетняя девочка. Хотя, с другой стороны, именно ребенок, не обладающий запасом общепринятых социальных стереотипов восприятия, смог понять Другого, а не только испугаться. Это пример показывает, что бессознательный Другой (субъект бессознательного) может захватить контроль над сложной жизненной ситуацией и вполне успешно справиться с ней. Ведь Другой - это еще и некая персонификация Символического, формирование личности, ее конституирование всегда происходит "перед лицом Другого". Социокультурная реальность является для бессознательного субъекта главным источником означающих и целиком определяет процесс означивания. Символический Другой, понимаемый как субъект бессознательного, дополнительный к сознаваемым намерениям и интенциям личности, ее глубинное альтер-эго, оказывается воплощением рафинированных форм социальности, а выражаемые при его содействии глубоко интимные аспекты внутреннего опыта - укорененными в культурном универсуме смыслов и значений. Далее я покажу, что этот парадокс (один из многих у Лакана) является ключевым для терапевтического анализа.

Символический порядок есть условие существования субъекта, но устанавливает этот порядок Другой. Хорошее описание природы Символического Другого дает Рената Садлецл:
"В лакановском психоанализе другой - символическая структура, в которую субъект оказывается постоянно вовлеченным. Эта символическая структура не является позитивным социальным фактом, она носит квазитрансцендентный характер и формирует структурирующую рамку нашего восприятия реальности. Ее природа нормативна. Ее мир - мир символических правил и кодов. Сама по себе она не принадлежит психическому уровню: это радикальным образом внешний непсихологический универсум символических кодов, регулирующих наш психический опыт. Ошибочно пытаться как интернализовать Большого Другого и редуцировать его до психологического факта, так и экстернализовать
Большого Другого и редуцировать его до институций социально реальности".

На эдиповой стадии ребенок учится подчиняться социальным нормам и запретам, удовлетворять свои желания в соответствии с правилами культуры. Главную роль в этом процессе социализации играет инстанция, которую Лакан называет "Имя Отца". Отец (в широком смысле этого слова - старший, субъект власти и закона) выполняет функцию Символического Другого: упорядочивает действительность и учит ребенка жить в обществе и соблюдать его законы. Неоформленные, бессознательные желания Реального выражаются и формулируются под влиянием Другого, объясняющего нам, как именно хотеть того, чего хочется.

6.3. Другой и желание

Мысль о том, что наши желания - не такие уж и наши, исконно собственные, может показаться странной. Однако с самого детства родители и воспитатели, равно как и всевозможные связанные с ними интроекты - будь то Имя Отца, Сверх-Я, Я-Идеал или ангел-хранитель - упорно и настойчиво учат ребенка, что он должен хотеть, как правильно выражать (артикулировать) свои желания, и какие желания можно иметь, а какие - нет. Искушенный педагог не станет прямо запрещать ребенку недозволенные вещи, он мягко заметит, что "хорошие девочки не хотят водиться с грубыми, невоспитанными, плохо одетыми драчунами". Показательный диалог приводит в одной из своих повестей Сергей Довлатов:
- Мужчина ты или кто? Ты должен желать меня. В смысле - хотеть. Понятно?
- Да не желаю я тебя хотеть! Вернее, не хочу желать.
Откуда же берутся наши желания? По Лакану, желания - это влечения Реального, измененные и преобразованные экзистенциальным присутствием Символического Другого. В качестве фундаментальной предпосылки следует рассматривать отношения между желанием, свободой и Другим. Человек утверждает свою свободу в акте противостояния Другому, делая его объектом своего желания. "Я направляю свой взор на Другого, который смотрит на меня. Но взгляд не может быть увиден... С этого момента Другой становится существом, которым я владею и который признает мою свободу" [114, v.2, р.84]. Здесь Лакан использует гегелевскую диалектику хозяина и раба, чтобы ясно выразить фундаментальные отношения между субъектом и Другим. В отношении к Другому хозяин пытается отстоять свою свободу, контролируя свободу Другого. Это требует превращения другого субъекта в пассивный объект обладания и манипуляции, который признает власть хозяина и его свободу. На ту же тему иронизирует в приведенной выше цитате и Довлатов.
Лакан считает, что субъект может стать хозяином Другого только в связи с сексуальным желанием последнего. "Моя первая попытка стать свободной субъективностью Другого через его объективность-для-меня - это сексуальное желание" [там же, р. 81]. Для этого в сексуальном желании Другой преобразован в объект внутри определенной ситуации. Более того, желание превозмогает нарциссические интенции субъекта и позволяет ему вступить в отношения с доминирующим Другим (раз уж я побежден своими желаниями и не могу ими управлять). "Позвольте любому человеку руководствоваться своими переживаниями; уж он-то знает, до чего сознание засорено сексуальными желаниями" - пишет Ж.-Л.Нанси.
О дискурсе сексуального желания в связи с актом ласки говорит и Ж.-П.Сартр: "Когда я ласкаю ее тело, Другой рождается под моими пальцами. Ласка - это ансамбль ритуалов, воплощающих Другого" [121, р. 506-7]. Ласка репрезентирует влечение, определяемое серией ритуалов, источник которых - желание Другого существовать внутри Символического порядка языка и закона. "Поэтому жесты влюбленных - это язык, на котором можно говорить и которому можно обучиться" [там же, р.507]. Изучая влечение, можно изучить также и язык желания и, в конечном счете, понять, как он включен в структуру человеческой сексуальности. Исторические аспекты этой проблемы, историю власти, наказаний, безумия и сексуальности, подробно исследовал М.Фуко [84, 85].
Еще одна оригинальная теория желания предложена единомышленниками Лакана Жилем Делезом и Феликсом Гватгари. В своей работе "Анти-Эдип (капитализм и шизофрения)" (1972) они предприняли фундаментальное структурно-аналитическое исследование желания. "Анти-Эдип" - сложный, типично постмодернистский текст, однако содержание его стоит того, чтобы приложить усилия к пониманию результатов авторской мысли.
Желание у Делеза и Гваттари, как и у Лакана, трактуется как желание реального, о котором субъект ничего не знает. Желание бессознательно, это нечто, отчуждаемое от потребности вытеснением, оно не может выразиться в запросе, обращенном к другому человеку. Лакан говорил о расколе (Spaltung) между желанием и потребностью: простое сексуальное влечение жаждет удовлетворения, в то время как любовь - это желание Другого (мы желаем, чтобы нас желали). Идеальный возлюбленный - тот, кто всегда желает меня как объект своей любви. В то же время желание Другого производит меня как некоторую субъективность - этот процесс называется актом конституирования субъекта.
Делез и Гватгари предметом своего исследования сделали способы конституирования субъекта желания, выработав для него особый стиль изложения, одновременно психиатрический и политический, и отказавшись в то же время от первенства дискурса над другими предпосылками языка. Последнее связано с попыткой ускользнуть от того, что они называют "диктатом означающего"; выразить невыразимое, оставшись за пределами ограничений, накладываемых любыми средствами выражения - вот задача, которую сами авторы декларируют следующим образом: "Означающее? Да оно нам просто ни к чему... Принудительная и исключительная оппозиция означающего и означаемого одержима империализмом означающего, возникающего с появлением машины письма... Эта гипотеза объясняет тиранический, террористический, кастрирующий характер означающего" [106, р. 402]. Иными словами, "Анти-Эдип" есть попытка описать глубинную психическую реальность субъекта с помощью языка, в котором означающее не работает. Бессознательное не означивается ("для нас бессознательное ничего не значит, равно как и язык"). Для этого авторы пытаются выйти за пределы разрыва между субъектом высказываний и субъектом высказываемого. В высказывании клиентки "Не могу сказать, что я своего мужа ненавижу" первый субъект - та, что не может сказать, второй - та, которая ненавидит. Все высказывание в целом иллюстрирует раскол между желанием и потребностью, о котором было сказано ранее.
Описанное Делезом и Гваттари положение дел создано тем властным характером, который приобретают в любом обществе или культуре способы выражения желания и, соответственно, формы его удовлетворения. Любой способ выражения, любое означающее определяет желание. Желание реального, о котором субъект ничего не знает, превращается в желание чего-то (общество через свои социально-экономические, политические и культурные институты конкретно указывает - чего именно). Тогда единственный способ утвердить индивидуальную субъективность - это ускользнуть от любых означивающих систем, помочь своему реальному "просочиться" сквозь мельчайшие фильтры социальной власти. Для этого необходимы "активные и позитивные линии ускользания, которые ведут к желанию, к машинам желания и к организации субъективного поля желания... Давать потокам проскользнуть под социальными кодами, пытающимися их канализировать, преградить им путь" [106, р. 399-400].
Совокупность всех возможных форм проявления и реализации желания Делез и Гваттари называют производством желаний, оно образовано действиями машин желания. Субъект же - это просто связь между "машинами-органами", носителями (точнее, производителями) безличных желаний и "телом без органов" - своего рода потенциальной возможностью различных желаний. Это может быть, например, тело власти, капитала, дискурса, пищи и т.п., соответственно субъект, установивший с ними связь, желает высокого социального статуса, денег, говорить, есть и пр. Таким образом, у Делеза и Гваттари субъект предельно бессознателен, он есть момент связи механизма желания с возможностью, сама эта связь, а не то, что возникает, оформляется, конституируется в момент осознания и удовлетворения влечений.
Более того, субъект не производится отдельными актами связывания, посредством них процесс желания записывается на поверхности тела без органов. В форме записи таких возможностей конституируется само тело без органов. Так возникают принятые в культуре схемы вожделения, предопределяющие, кого (или чего), как и в каких ситуациях может возжелать субъект. В силу своей неосознаваемости, скрытости, абстрактности они обладают поистине зачаровывающей силой: человек знает, чего он хочет, и ощущает силу своего желания, но сплошь и рядом не способен ответить на вопрос, почему хочет именно этого, именно такого. Так "машина желаний" превращается в "машину волшебства".
Другой, альтернативный путь - это упомянутая выше траектория ускользания. Субъект скользит по "телу без органов", не прикрепляясь к нему своими желаниями. Желание как бы просачивается сквозь "тело без органов", в любой момент времени субъект может удовлетворить желание, испытывая при этом наслаждение не от того, что он получил, приобрел, усвоил или проявил, а от ощущения "Это же я...", "это мое...". Такое бессознательное удовлетворение от своей истинной сущности свойственно "холостой" или "безбрачной" машине - чистому желанию субъекта. Бессознательное само себя воспроизводит, а человек при этом испытывает ни с чем не сравнимое ощущение своей подлинности. "Это же я, никакой, ничей, равный лишь себе самому..." Бытие человека естественно, он просто живет - подобно тому, как природные явления и процессы не преследуют никаких специальных целей, они просто есть. Так же и субъект в качестве "безбрачной машины" просто есть, в качестве "желающей машины" хочет быть, а под властью "машины волшебства" должен и вынужден быть таким, как культурный образец, записанный каком-нибудь "теле без органов".
Приведенные рассуждения могут показаться слишком сложными. Но это не мешает им хорошо и точно отражать действительное положение дел. В терапевтической работе всегда нужно четко представлять себе диалектику бессознательных желаний участников анализа, иначе психотерапевт может легко втянуться в бесконечное производство желающих машин, в роли которых попеременно будут выступать субъекты, конституирующие себя в аналитическом процессе.
Иногда проекции бессознательных желаний создают немалые трудности. Приведу пример. Однажды клиентка У., привлекательная женщина лет 35, в групповой работе высказала довольно необычную жалобу:
К: У меня есть одна проблема, на самом деле очень серьезная. Дело в том, что я просто не могу смотреть по телевизору программу "Поле Чудес". Там ведущий, вы все знаете, такой... хитрый... как же его зовут... (забыла фамилию). Одним словом, он мне ужасно неприятен. Я просто отворачиваюсь и выхожу из комнаты, если идет эта передача.
В процессе групповой терапии выяснилось, что за неприязнью к телеведущему Л. Якубовичу скрываются сложные, амбивалентные чувства г-жи У. к ее знакомому. Один из членов группы попытался понять, чем Якубович напоминает этого приятеля. Оказалось, что внешне они совсем не похожи, у них разный рост, совершенно отличающаяся манера одеваться и разговаривать, одним словом - ничего похожего. Тогда я высказала предположение, что, может быть, этот знакомый (назову его Сергеем) напоминает Якубовича стилем своего взаимодействия с клиенткой. Она горячо с этим согласилась, а затем расплакалась и отказалась обсуждать проблему в группе.
В индивидуальной работе госпожа У. признала, что отношения с Сергеем, очень значимые для нее, зашли в тупик.
К: Я понимаю, что он просто использует меня. Как будто играет в очень хитрую игру - и всегда в выигрыше. Знаете, как Якубович - видно, что он умнее и хитрее всех этих гостей в студии, и он всегда выставляет их полными дураками. А те все равно смотрят ему в рот и ждут призов, выигрышей. Подарки ему дарят, заискивают, и еще пытаются взять верх. Я просто не могу на это смотреть - так и хочется закричать: вы что, не понимаете, что вас дурят?!
Было очевидно, что игровая ситуация взаимодействия телеведущего с участниками "Поля Чудес" представляет собой своеобразную миметическую копию отношений г-жи У. с ее возлюбленным. Поэтому телепередача стала постоянным напоминанием о неблагополучии в личной жизни, своеобразным "фантомом" проблемы, вызывавшим сильное отторжение. В ходе дальнейшей беседы выяснилось, что клиентка сильно идеализирует Сергея. Попытка помочь взглянуть на ситуацию более объективно вызвала сильное сопротивление:
Т: Что Вас особенно задевает в поведении приятеля?
К: Нужно все время прятаться, скрываться. В конце концов, мы же не дети малые.
Т: Он скрывает роман с Вами?
К: Ну, он, знаете ли, занимает довольно высокое положение. Ему неприлично ко мне приходить. Послушайте, Вы понимаете, что я хочу сказать... (прямое указание клиента аналитику, что для правильного понимания последнему надо внимательно слушать).
Т: А Вас это устраивает?
К: Не то чтобы нет, скорее не совсем. (Линия ускользания проходит через дискурс). Мне бы хотелось не быть больше... Нет, скорее не хотелось, а так получается, что я значу... могу... одним словом я меньше, чем остальные.
Т: Поясните, пожалуйста, в чем тут дело.
К: Не скажу, что мне это нравится, но это жизнь. Такая жизнь меня не устраивает, а другой нет. Я совсем запуталась, как телезрители в студии. Особой радости нет, но жить по-другому - не выходит. Я с ним чувствую себя маленькой и глупой, и ничего не меняется. А он это устраивает... сильно устраивает это... это его... (Клиентка начинает лепетать, как маленькая девочка, и в конце концов умолкает).
Слушая этот довольно бессвязный монолог, я обратила внимание на сниженную критичность восприятия жизненной ситуации. Применив лакановский принцип анализа "означающее как означающее"47, я поняла, что речевое поведение г-жи У. на сеансе - тоже миметическая копия: она ведет себя как маленькая девочка, и такой же предстает в ситуациях взаимодействия с Сергеем. Подчеркнутые выражения указывают на бессознательное желание быть меньше (быть маленькой). Очевидно, что возлюбленный использует это желание в своих интересах, поэтому госпожа У., с одной стороны, недовольна, а с другой - в качестве желающей машины - находит в сложившейся ситуации бессознательное удовлетворение.
Стало понятно, почему сложившаяся ситуация - дискомфортная, неудовлетворительная с многих точек зрения - остается неразрешенной. Фактически в отношениях с Сергеем клиентка чувствует себя юной, неискушенной, неопытной девушкой, почти девочкой. Ей по душе такая ипостась, а партнер, в свою очередь, прельщен возможностью иметь в одном лице и опытную любовницу и наивную, беспомощно-привлекательную. Они взаимно поддерживают совместную инфантильную фантазию, неподходящую для внешнего социального мира (где г-жа У. должна вести себя по-взрослому). Телепередача "Поле Чудес" и ее ведущий в качестве игровой миметической копии реальных отношений затрудняют "встраивание" этого паттерна в Символический регистр и напоминают о воображаемом характере взаимодействия.
Структурно-аналитическая парадигма предлагает неограниченные возможности для понимания бессознательного. По мере того как терапевт усваивает эту непростую, но уникальную по своей эффективности теорию, у него начинает формироваться более адекватное представление о сущности психотерапевтического взаимодействия. В большинстве случаев хорошая терапия имеет природу фантазма. Но прежде чем рассматривать его подробнее, следует остановиться на различных формах конституирования субъекта, главным образом воображаемых, поскольку именно они, как в предыдущем примере, лежат в основе психологических проблем невротического уровня.

6.4. Воображаемое. Симулякр. Порнография

Регистр Воображаемого всем хорошо знаком. Этот способ конституирования лежит в основе того, что принято называть социальной действительностью. Воображаемое, "ряд фикций, для отдельного индивида принципиально неустранимых", является проблемой не само по себе (это обычная, нормальная жизнь, работа, общение), а лишь в тех случаях, когда в качестве артефакта изолирует, отчуждает субъекта от его собственного уникального внутреннего опыта. В равной степени это касается и процессов искажения действительности (психологические защиты и т.п.). Впервые специфику такой воображаемой подмены описал еще Фрейд в работе "Утрата реальности при неврозе и психозе" (1924). Позднее Лакан с раздражением говорит о типичной ошибке психоаналитиков и психиатров, отождествляющих психоз с засильем воображаемого, а не с отсутствием этого регистра: "Проблема состоит не в потере реальности, а в силе, вызывающей к жизни то, что заступает ее место. Но что проку говорить с глухими {психоаналитиками классического толка - Н.К.) - проблема ведь у них уже решена: склад бутафории находится внутри, и по мере надобности ее достают оттуда" [33, с.98].
Невроз у Фрейда представлен попыткой субъекта заменить потерю реальности воображаемыми объектами фантазии и идеализированными нарциссическими отношениями. Лакановскую теорию Воображаемого в какой-то степени можно вывести из представлений о неврозоподобном характере культуры и морали [79]. Однако идеи, высказанные Фрейдом в "Недовольстве культурой", в структурном психоанализе подверглись радикальным изменениям.
По мнению постмодернистов, стратегия подмены, имитации, симуляции является главной осью современного общества. Человеческая жизнедеятельность почти не представляет Реальному возможностей для проявления, а большая часть наших социальных занятий и обязанностей описывается категорией гиперреального. Последнее, как пишет Ж.Бодрийяр, состоит из призраков реальности, которые он называет симулякрами. Симулякр - это замена реальных вещей (или чувств) подделками, причем область фальсификации затрагивает скорее смысловую сторону вещей и событий, нежели их онтологию.
Например, типичным для нашего социума проявлением супружеской любви являются подарки (цветы, парфюмерия, драгоценности). Если муж дарит все это жене вместе со своей любовью, выражая и символизируя (означивая) ее таким способом - перед нами естественная форма отношений. Если же он делает такие подарки вместо подлинного чувства, это симулякр. Любой психотерапевт неоднократно слышал подобные жалобы и взаимные претензии супругов.
Симулякры обладают определенной властью, прежде всего в сфере регулирования ценностей. Бодрийяр пишет: "Симулякры - это не просто игра знаков, в них заключены также особые социальные отношения и особая инстанция власти... Имеется тесная связь между иезуитской покорностью души (perinde ас cadaver) и демиургическим замыслом избавиться от природной субстанции вещей, заменив ее субстанцией синтетической. Как и подчиненный организации человек, вещи обретают при этом идеальную функциональность трупа. Здесь уже заложена вся технология и технократия - презумпция идеальной поддельности мира, которая находит себе выражение в изобретении универсального вещества и в универсальной комбинаторике веществ" [7, с. 116].
В сфере душевной жизни симулякр особо сильно стремится представить себя более реальным, чем сама реальность. Главное здесь - не столько имитация, сколько претензия на бытие. Истерические личности сплошь и рядом непомерно раздувают "мифы об истоках" и знаки (стигматы) реальности, осуществляют бешенную эскалацию вторичной истины, объективности и аутентичности. Терапевтическая конфронтация не всегда может остановить, пресечь симуляционное моделирование, ибо, как уже говорилось, в нашем обществе симуляция широкомасштабна, обычна и типична.
Настолько, что сама реальность вынуждена совпадать с моделями симуляции. Симулякры уже давно более реальны, чем вещи, более значимы, чем слова. Они ценятся больше, чем действительность, и более желанны, поскольку просто люди (ценности, желания, чувства) далеко не так красочны, престижны и вездесущи, как рекламируемые повсюду симулякры. У естественного, природного человека нет потребности в абсолютно свежем дыхании. Бодлее подробно о таких вещах можно прочесть хотя бы у В. Пелевина в "Generation П."
Одним из наиболее массовых симулякров современности (наряду с поп-искусством, рекламой, дайджестами и т.п.) служит порнография. Первоначально порнографию объясняли как результат сублимации сексуальных инстинктов, однако место, занятое ею в современной культуре, заставляет пересмотреть эту слишком простую теорию. По мнению постмодернистов, основной фантазм, реализующийся в порнографии (Сьюзен Зонтаг использует понятие "порнографическое воображение"), - не фантазм секса (Реального), а поглощение его гиперреальностью, симулякром. Вуайеризм48 порнография, говорит Бодрийяр, - это не сексуальный вуайеризм, но вуайеризм представления и его утраты, головокружение от утраты сцены и вторжения непристойного: "Непристойность выжигает и истребляет свои объекты. Это взгляд со слишком близкого расстояния: вы видите то, чего никогда не видели, - вы никогда не видели, как функционирует ваш пол; вы не видели этого со столь близкого расстояния, да и вообще не видели - к счастью для вас. Все это слишком правдиво, слишком близко, чтобы стать правдой. И как раз это-то и зачаровывает: избыток реальности, гиперреальность вещи" [5, с.333]. Лакан помещает порнографию среди феноменов Реального, вписанных в психотический дискурс. Поскольку "бесполезно заниматься поисками того, какие фантазмы (перверсивные49, фетишистские, первосцены) таятся в порнографии, ибо они блокированы ею же вследствие переизбытка реальности", порнографию можно рассматривать как вторжение реальной сексуальной экзистенции в регистр Воображаемого - по аналогии с перверсией, которая есть вторжение сексуального в Символическое. В работе "Перверсия, влечение и дискурс" (1963) Лакан пишет:
"Перверт - структуралист в глубине души, ибо он постоянно пытается привнести себя в сексуальную сферу Другого, символизирующего не только закон, но и любовь. Преобладание в садомазохистских отношениях униформы, сценариев и договоров выражает желание перверта отнести собственную сексуальность на уровень социо-Символического порядка, бросая вызов существованию Другого.
Перверсии, реализуя стремление выполнять роль отца, чаще всего используют эротизацию закона и языка. Можно сказать, что садист на Символическом уровне пытается подтвердить заключение: "Это я - Другой закона и желания" [114, р.171].
Иными словами, порнография - это "ручная" перверсия, которую может себе позволить нормальный (невротический, а не психотический) субъект. В своем эссе, посвященном порнографическому воображению, Сьюзен Зонтаг определяет порнографию "как общепринятый симптом сексуальной ущербности либо отклонения у ее производителей и потребителей" [22, с.65]. Поэтому встреча с элитными образцами психотического конституирования, которые могут проходить по ведомству порнографии (например, романы Ж.Батая или "Мальдорор" Лотреамона) оборачивается для "нормального невротика" не удовольствием, а культурным шоком. В отличие от порнографических или рекламных симулякров (часто совпадающих друг с другом) символизированное Реальное - та же порнолатрическая (блудопоклонническая) проза Ж.Батая или повести М-Лейриса - только начинают вторгаться в постсоветское культурное пространство. Так что фантазм как форма символического конституирования по-прежнему продолжает ассоциироваться с психической патологией, а психотерапевты все еще путают его с симптомом.